В Японии говорят: "Стоит многому научиться у грозы. Некоторые бегут от внезапного ливня под навес, по дороге все равно мокнут и оттого становятся несчастны. Если же еще до дождя понять, что промокнуть в пути - неизбежно, то впоследствии никто не будет удручен". Надо подумать, как живут в Японии…

Сейчас, верно кто-то идет в снэк-бар . Кто-то идет в снэк-бар, кто-то идет в снэк-бар. Уверенно и быстро, как все сейчас ходят в столице. Натан! Это идут твои друзья!

Опаздывают на один час и двадцать девять минут, уже забыли, наверное, про тебя, и все стало, что было, как дым теперь. Не верится, что один час и двадцать девять минут назад -

Она не знает Натана, Натан почти знает её. Улыбаясь сверххитро, он с размаху заскакивает в автобус, и водитель, проникаясь натановой быстротой, резко стартует в проспект.

Только и есть в ней. Только и есть в ней. Только и есть в ней, что она сама с особенным своим чувством юмора - спокойноглазым, серотихим, красно-желтоволосым, ставящим в тупик своей откровенностью, такой взрослой, что порно уже можно не только смотреть. Шутит она, всё только кажется, на самом деле (вычеркнете неправильное).

- Привет, Оксана. Прости, что опоздал (посмотрел на часы) на 15 секунд. Сергей Юрьевич дал срочную работу.

- Здоров, Нат, я думала, что не придёшь.

- Оксана, эттебе.

Торопливая и быстрая его речь и тихая, смирная её прекратилась, отдавая дань ландышам. Измокшие растрепавшиеся цветки как причина окончания неначавшейся войны и сиянья девичьих глаз - Оксана еле заметно улыбнулась и притронулась к цветам, стараясь почувствовать растраченный в смоге аромат. Она аккуратно и очень мягко дотронулась до помятых их лепестков, слегка дотронулась, но Натан понял её смирное счастье.

- Спасибо, Нат. Ты - классный, вумный и красивый. Вота.

Это её удивление и эта её радость всегда удивляет и радует Натана. Всегда он ей тащит всякий подобный пустяк, и всегда она удивляется и радуется, будто первому подарку в жизни. Н-да. Сидит такая детская, и убить невозможно.

- Мелочи, Оксана! Послушай, я сейчас не могу долго здесь быть. Прости, у меня консультация через полчаса в универе. Если хочешь, пойдём вместе.

- А меня пустят?

- Ммм. Там вход по пропускам…

- Ладно, я здесь подожду, - как всегда покорно сказала Оксана.

- Нет, попробуем вместе, - как всегда веско решил Натан.

- Смотри, взял новый CD - Timo Maas.

Он узнал её тридцать два дня назад на излёте страшного и, судя по всему, одного из последних приступов того, предпоследнего его года. И если бы кто-то сказал ему тогда, что совсем скоро он будет выбирать Swiss army knife и что-то думать об уничтожении чужой жизни, то он даже не рассмеялся бы.

( - 2764800 сек.) Его автобус тарахтел где-то в сумеречной промзоне и, переполненный, ехал без остановок. За окном красные кирпичные трубы дули в небо свой густой чахоточный дым, который, перенасыщенные парами хлора и серы, с трудом отлеплялся от трубяных бантиком губ и куском гари-дури медленно опадал в армированные фабричные корпуса. Грязноватый в фиолетовых потеках забор у обочины раззиялся рваной дырой, где вдруг живо прочернели несколько храбрых деревьев, со своей деревянной сноровкой отважившихся жить здесь и временами цвести зеленым и желтым среди газов и пыли.

- Пусти ее.

Поглядев на растрепанного в клёшах Натана, на его рюкзак и пакет с надписью "Levi's", из которого торчали сухие ветки и рулон ватмана, парень сквозь зубы:

- Вали отсюда, чмо е..ное.

Наконец-то надо подумать, что происходит, в чем причина и как правильно действовать? Может быть, однако, быстрый Натан взял того за плечо и потянул на себя. Тот занес руку для удара, Натан развернулся и сильно пнул его в короткую прямоугольную бородку. Тот упал и откинул свое темное козлиное личико в замусоренный подтаявший снег.

- Меня зовут Натан.

- Меня зовут Оксана.

- Как дела?

Оксана внимательно смотрела, но не на Натана, а в сторону. Потом повернулась к нему и с той секунды не спускала с него глаз:

- У меня - хорошо.

Всегдашняя деловитость и говорливость не покинули Натана. Он глядел вперед и увлечённо рассказывал о своей диссертации, которую пишет на японском и которую будет защищать в Токийском университете, о том, как второй год учится в аспирантуре, о любимом ночном клубе. Казалось, сам голос Натана утверждал жизнь и будоражил пространство, вызывал тайные вибрации vitality в других и тормошил их скучные умы для мгновенных реакций. Натан, как быстрый фотон, нёсся в пространстве, блестя чёрными глазами и, что всегда полагается в природе, был обречен. Самые беспокойные частицы этого мира обычно бывают самыми быстротечными по закону, давно открытому физиками.

Оксана, как привидение, молчаливая и бледная шла за Натаном и повторяла за ним все его улыбки, прищуры и нахмуренные в шутку брови. Она сфинксом смотрела ему сбоку в лицо и на его вопросы: "Тебе нравится?" быстро кивала: "Да, да". Странная, неземная красота ее северного меланхолического лица - потусторонняя, неестественная красота стала для Натана знаком грядущих событий.

С тех пор они совершенно просто и предсказуемо были вместе почти всегда: она - после школы, он - после аспирантуры. Здесь и там шагал Натан со своей маленькой спутницей, и действительность мелькала с ним в главной роли. Университет, вечерина у Весты или Славика, внимательная работа продавцом книг. Да, тогда всё это было с участием Натана и Оксаны. Когда их здесь уже не станет, странно будет вспоминать их жившими здесь, хотя нигде больше и нельзя себе их представить. Правда, Оксана уже имеет необъяснимую особенность весьма поверхностного отношения к поверхности этой земли, ее слабое существо не особенно стремится к жизни, и ее будто и нет на этой земле, а только слабая ее тень - скованный холодный призрак - неожиданно вдруг реанимировалась Натаном, на несколько часов призрак вдруг чудесно обрел плоть и начал чувствовать разные вещи, давно забытые в долгих странствиях по далёким апельсиновым элизиумам.

( + 2764800 сек.) 21:13:18 Сейчас в снэк-баре, если смотреть на них несколько сбоку, наиболее удивительно видна его вдруг сильная туга нежность к тихонько шмыгающей носом девочке. Оксана сидит и водит соломинкой по салфетке, рисует буквы. Хе-хе-хе, думает, что никто не увидит и не узнает, что: "напрягает кретин за соседним столиком, Паша - дебил".

- Всё, Оксана, пора.

- Ты консультацию пропустил.

- Ух, точно. Но ладно, придумаю что-нибудь. Идём, я тебя провожу.

- Пришли, - сказала Оксана у высокого коричневого дома. Такие дома теперь принято называть элитными - как полководцы выстроившими Land Cruisers и Passats своих жильцов перед бронированными дверями подъездов, скрывающие Mersedeses и Rovers в освещенных отапливаемых своих подвалах. Ну и дела.

- Классно, - сказал Натан, - еще увидимся.

- Постой, - попросила Оксана, - давай на горку?

- Она вся растаяла! - засмеялся Натан.

- Нет!

- Натан ухватил ее, счастливо взвизгнувшую, и понес на горку. Поставил и легонько толкнул вниз. Она обернулась и заулыбалась -

О чудесное явление среди странной зимы! Её лицо, похожее на миндаль!

Легонько скатилась и на прямых ногах прибежала обратно. Ух! Прибежала так нетвердо и малоубедительно для доказательства того, что может бегать. Натан поглядел ей в глаза яснее Финиста-сокола, отгрыз очередной ломтик от чистого ногтя и сказал:

- Счастливо, увидимся. Вот, кстати, эттебе!

Натан лукаво улыбнулся. Натан горько улыбнулся.

- Вот он!

Натан обернулся.

Натан почувствовал сзади что-то еле слышное. Не успел повернуться обратно, как белый раскаленный столб вырос у него в глазах, обнял его и взорвался в голове злобной разноцветной радугой. Откуда тому, кто ударил сзади, знать, что какая-то злосчастная болезнь всюду сопровождала Натана, терзала его своим испепелительным дыханием, клокотала в голове миллионом градусов Цельсия, застилала жаркою краснотою его блестящие черные глаза? Откуда тому знать, что какая-то неистовая вспышка жгла Натана изнутри, и врачи только разводили руками и жалели его, высокого и жилистого, такого бесконечно доброго, предупреждали, чтобы пуще всего берег голову, иначе - кровоизлияние в мозг.

- Своего друга не узнаешь? - недобро спросил парень лет двадцати трех в круглой черной шапке с дурацкими рожками от соединения швов. Двое стояли с ним рядом. В рогатой шапке взял ее за руку. Оксана молчала. Тот обнял ее и поцеловал в губы. Оксана носом уткнулась ему в плечо и молчала.

- Моя Оксанка, - сказал, ухмыляясь, в рогатой шапке.

Оксана вырвалась из рук-пауков и побежала домой через какие-то идиотские ступени, перила, площадки. Захлопнула за собой дверь квартиры.

Оксана забежала к себе в комнату. В дверь квартиры постучались.

- Оксанчик, к тебе Паша пришел! - крикнула из прихожей мама.

Оксана посмотрела в окно.

Упала и разбилась насмерть. Лежит на асфальте, шелковая рубашечка у ней расстегнута, и виднеется белое, атласное, кружевное. Дождь скосил глаза и попробовал на вкус большие арбузные капли крови. Эти капли - совсем как в древней легенде. Я слыхал, старые люди говорили, что когда верховный бог Идзанаги отделял воду от земли, он своим копьем ударил по мировому океану. Несколько капель скатились с копья и превратились в Японские острова. Вот так вота.

Свечой догорает лето. Время для повести. Но настроения только на рассказ…

В тёплом от жара мангалов кафешантане. На небольшом курорте из четырёх санаториев. Вдали от политической жизни и рождения гипотетических магнетронов. Люди, измученные долгими косыми дождями, едят и пьют на веранде под выцветшими вывесками. Женщина двадцати семи лет в чёрном длинном платье, и его края вымокли, идёт тратить вечер. Переступая с одной криво брошенной плитки на другую, перехватила белый зонт с нарисованным на куполе светло-серым силуэтом нездешней элегантности. Прямо из темноты, выделенной редкими фонарями, из сырого двухкомнатного номера. Не видно вершин деревьев и звёзд.

- Здесь свободно? –

Высокий плотный мужчина улыбнулся рядом. Кивает Матвеева, глядя исподлобья красивыми глазами. И поправила прядь волос у шеи, блеснув голым запястьем. Волосы у неё каштановы.

Обаятельно щурит зелёные глаза. Тёмно-русоволосый, зеленоглазый. Одет, как все здесь – в синие джинсы и белую футболку.

- Вы давно отдыхаете? Я только сегодня приехал, и с погодой не фарт. Хотя путёвка у меня ещё неделю назад начала действовать, но, видите ли, работа.

Придержал паузу для вопроса о работе и, не дождавшись, закончил:

- С концертов только вчера удалось вернуться.

Приумолк. Матвеева молчала, сидела к нему лицом и фигурой. Сложив ногу на ногу, раскачивала туфлю на большом пальце правой ноги.

- А играю я на фортепиано.

Матвеева постукивает длинными пальцами по бокалу. Она повела глазами и уткнулась в любезную улыбку ладной черноволосой девушки. Та, заметив внимание Матвеевой, упруго поднялась с места и, словно пританцовывая, подошла к бару и уже оттуда снова многозначительно взглянула на Матвееву.

- Будете что-нибудь, - предложил Вальтер.

Матвеева кивнула, а тот сразу же взял её за руку и пригласил к бару. Матвеева изумлённо оглядела Вальтера с ног до головы, будто заметив в первый раз, но руку не отняла. Вальтер, улыбаясь, подвёл её к бару и вежливо подал ей меню. Чьё-то тугое бедро нежно и сильно упёрлось в бедро Матвеевой, повеяло женским, характерным после шампанского дыханьем. Вдохнула Матвеева это, узкая твёрдая ладонь провела от плеча и – нагло – до самого соска её груди. Матвеева примерла, а сердце вскипело, непроизвольно сжала она руку Вальтера, вскинула взгляд, однако, мелькнула тонкая девичья рука в воздухе и попалась в ладонь мужчины, сразу же обнявшего за талию эту ладную черноволосую девушку у бара. Мужчина лбом боднул девушку и увлёк обратно к столику. Матвеева уставилась ей вслед: тоненькая, жилистая, в коротких красных шортиках и белой обтягивающей майке, теперь даже не обернулась.

Сзади раздался детский ясный вскрик. Сразу с лестницы, ведущей со второго этажа главного здания, в лужи упал крохотный ярко-зелёный шлёпанец. И на лестнице показалась босая нога, следом и вся девочка. Девочка пропрыгала все ступени вниз на одной ноге с уцелевшим тапком. Подобрала шлёпанец и собралась возвращаться. Одна рука у неё была зажата в кулак. Но заметила рядом лохматую, в крупных кудрях, собаку с лысым, смазанным зелёнкой боком. Собака сидела, неуклюже согнув тонкие лапы-хворостинки и, наверное, ждала еду. Девочка разжала кулак и отдала собаке остаток бутерброда с сыром. Затем она собралась сделать что-то ещё для пса, но сверху её окликнули. За перилами показалась странная фигура будто бы в шинели. Девочка вскинула голову на фигуру, косой случайный луч света скользнул по её лицу: смугла и прямоноса, видимо, где-то в пятом колене в её роду мелькнул косоглазый монголо-татарин. Девочка махнула собаке и ускакала обратно, наверх.

Вальтер взял в баре пиво и еду. Делал всё со знанием чего и когда хочет женщина. Не то что вёл себя исключительно по-мужски, галантно и рыцарски, а просто нежно и внимательно. Иногда женщинам нужно забыться, оторваться что ли. Тогда нужны такие, если нет других. С Матвеевой вернулись к столу. Матвеева красиво улыбнулась и кончиками, будто фарфоровых, мелких зубов потянула с хлеба мягкий ломтик ветчины. Ветчина податливо поползла к пухлым матвеевским губам и осыпала Матвеевой платье белыми хлебными крохами. Вальтер склонился в бок, в сторону Матвеевой, рукой поглаживал себе подбородок и говорил, иногда даже интересно, подряд и ровно – то, что здесь сейчас нужно. Затем жевал курицу, увидел, замычал одновременно и от удовольствия, и в предостережение. Матвеева айкнула, закинула языком ветчину в рот и вскочила отряхнуться. Вальтер рассмеялся.

- А идёмте танцевать? – предложил Вальтер.

Матвеева кивнула. Конечно. Согласилась. В её чёрных глазах слишком хорошо видно то, что повторяется во всех её движениях и позах. Слишком глубоко и прочно изнутри охватило её это чувство, и чуть доносится от неё мускусом. Особенно сильно выделяется горячим, когда она под столом двигает ногами.

- Только мне нужно переодеться, - закуривая и выпуская дым из враз обесформившегося и теперь неприятного красно крашеного рта, сказала она, - я подойду через двадцать минут.

Она поднялась и пошла в номер. Несмотря на дожди и конец сезона погода сохранялась теплая, мягкая. Особенно хорошие стояли ночи. Но всё же дошло до того, что деревья кое-где обмерли краем листвы6 яркими жёлтыми пятнами была теперь подправлена их тёпло-зелёная шапка. И вода в реке уже охладела и ослабла, только стонали и скрипели понтоны так жутко, как раньше бывало в итальянских фильмах ужасов.

Матвеева зашла в коридор и увидела, что дверь соседнего номера приоткрыта. В освещённом пространстве виднелась женщина на кровати, до горла укутанная в одеяло. Женщина спала и страдала внутри себя: с открытым ослабшим ртом, опавшими щеками и дряблыми синими веками. Уже известная потерявшая шлёпанец девочка валялась на ковре в квадрате света, шевелила ногами и рисовала в тетради. Она оглянулась умными глазами в очках на Матвееву, перекрестила ноги и отвернулась. На плечи девочки был наброшен большой милицейский китель. Матвеева зашла в свой чистый скудно обставленный номер со стенами, обшитыми, как бане, деревянными рейками. Стены блестели и были липкие от лака.

Через двадцать минут Матвеева вышла. Сейчас на ней были широкие со складками брюки с низкой талией и короткая белая футболка, через которую просвечивали тёмно-коричневые сосцы большой опустившейся груди. Смуглый и выпуклый её живот матово блестел в неверном коридорном освещении ламп дневного света. Был обтянут брюками и ярким разноцветным поясом. Упругий и нежный. Матвеева сделала шаг, но не в сторону того, кафе, где была с Вальтером, а в сторону другого. Нежданно в повороте коридора показался Вальтер. Будто следил:

- О, да мы, оказывается, соседи.

- Да-да, - протянула Матвеева.

- Кстати, у меня есть вино. Приглашаю и прошу.

Проснулась под утро. Потянулась, двинула рукой влево – пусто и холодно. Рука осталась лежать на измятой подушке, и тоска – всё понятно – улеглась на матвеевском лице. Молчание и фонарь с улицы сделали профиль её пухлого, с ощущением вечной растерянности какой-то восьмиклассницы лица чётче. В углу в кресле сидел кто-то угрюмый. Расположился в слабом маленьком кресле серой глыбой. Даже в сумерках видны мохнатые брови. Большой и мрачный, как тюрьма в Лефортове. Госбез на Лубянке. Сидит, словно квадратами нарисованный, глаза чёрные, как у жука, как у его бледной тошной личинки. Смотрит недовольно и устало. Молчит. Только ещё больше закутался в свою… в свою… шинель. Вдался глубже в кресло и сказал просто:

- Прошу прощения, что тревожу. Майор Понин, уголовный розыск.

- Что случилось, - равнодушно и холодно сказала Матвеева.

- Наверное, уже ничего, - непрокашлявшимся ртом сказал Понин, второй год пытающийся поймать этого “Вальтера”, - у Вас, конечно, же ничего о нём нет сообщить?

Матвеева покачала головой. Понин медленно поднялся. Лицом был углублён в воротник шинели. Густые серые закорючки её сукна пропитались дождём и отяжелели. За шерсть крепко цеплялись крупные латунные пуговицы, блестели выпяченными изображениями, перемигивались друг с дружкой отблесками – наверняка смеялись. Да у такого не смеются. Тревожатся, настораживаются, обсуждают происходящее и таращатся в тишину.

Уже у двери спросил:

- У вас ничего не пропало?

- Нет.

Понин проследил её взгляд. Понин был очень опытный милиционер и поэтому всё понял правильно. Словно крупная собака посмотрел на просходящее половинкой своего блестящего взгляда из воротника: на скомканные раскиданные ещё влажные простыни, бутылку из-под вина и окурки, он посмотрел на томик Бунина, сброшенный на пол. Он был очень опытный милиционер и поэтому всё понял правильно. Всё же сказал неизвестно из каких ожиданий:

- Черноволосая девушка – его жена и сообщница.

Матвеева молчала. Теперь, глядя на фигуру Понина во весь рост, сложилось ощущение, что у него тело худющее жёлтое, со вспухшими венами на изрубцованный поветренной коже.

- До свидания, - сказал Понин и вышел. Матвеева села в кровати. Втянула по своему обычаю красивую большую голову в толстые широкие плечи и ссутулилась. Закурила. Порыв ветра хлестнул в окно, и миллион листочков на огромном дубе напротив задрожали мелком и быстро. Распахнулась форточка, и осенняя свежесть метнулась в комнату. Матвеева встала, подошла к окну и закрыла его. Её темная фигура сейчас казалась особенно толстой. Эх, Матвеева, Матвеева.

– Александр. Александр, – закричала тетя Фая, – Открой.

Александр поднялся с дивана, пригладил волосы и открыл входную дверь. Завёрнутая в яркий сиреневый платок тетя Фая:

– Александр, там это, во дворе мужички-то скамейки строят, помоги там, пожалуйста.

Александр кивнул и прикрыл дверь. Застонал и оперся о стену. Голубоглазый кот успел выскочить с куском ветчины в зубах.

Стон. Приглаженные волосы. Тетя Фая. А, может, и не было ничего? А и не было! Никому никогда никого не понять. Только ликурговая простота хрущевских пятиэтажных домов проникнута духов былых социалистических достижений, она хорошо восстанавливает жизнь и залечивает раны, нанесенные жизнью. Скамейки у серых прямоугольных домов иногда спасают человека – бывает и такое. Но если хочешь жить, держись от жизни подальше.

А и не было ничего! Так, так, так. Александр вышел из квартиры и спустился с пятого этажа в летний вечер. Такой душный городской вечер; он всегда бывает во дворах многоэтажных панельных и кирпичных домов. Бермудская лужища Каспием разлилась у подъезда – Тиамат, да и только. Газоны перед домом заросли волчьей ягодой. По линеечке высаженные её кусты со временем обтрепались и облезли. Там скрылся голубоглазый кот и поедает там ветчину, урчит, морщит свой мохнатый лоб не от плотоядности, а потому что сам ласков. Суеверный старинный египтянин времен Рамзеса 4-го счел бы это хорошим знаком. Ошибся бы. На север порывался слабый ветерок. Под его южным влиянием рваные лопухи потирали свои израненные уши о жесткие стебли разросшихся одуванчиков. А затем выдирались с вялым сизым корнем детьми.

Семь или восемь растрёпанных детей с торчащими волосами, носами, дешёвыми турецкими рубахами, вывалившимися из волдырчатых штанов вертели крутили в руках тонкие сучковатые палочки для одной им известной игры. Самый выцветший, со слезящимися зелёными глазами и белой головой ребёнок наткнулся на необычную девочку. Одна девочка была из соседнего подъезда, из богатой семьи, и потому одевалась дороже и лучше. За её болезнь и уродство белоголовый ребёнок обозвал её крабом. Её всегда обзывали, и очень жаль было смотреть, как она делилась со всеми игрушками и конфетами, - потому что очень добрая, - а потом ее же и обижали. Родители её тоже очень добрые, с большими задумчивыми лицами, они никогда не жалуются другим родителям на их детей. Девочка раскрыла большой неровный рот с крупными обветренными губами и громко развылась от обид и унижений. А в глазах присела надежда: может, возьмут обратно в игру, ведь ещё конфет принесу.

– Ах,.. бля, чтобы, а.…! – вдруг радостно завопило, зашоркало и заскрежетало у подъезда, распугало всех детей и начало стучать.

– Александр Сергеевич Пушкин пришел! – заорал раскорячившийся маленький крепкий Коля при виде вышедшего Александра.

Он, как есть сам, крепко пожал Александру руку и кругло покрутился работать дальше. Коля обычно курил три раза изогнутый “Беломор” и всё время громко и радостно орал. Сейчас он орал особенно громко, так как вместе со Степаном они строили скамейку. Степан – бывший механик УПАПа. Наверное, поэтому он при здоровании с Александром аккуратно взял его руку в свою, подержал ее, словно что-то замерив, а потом степенно и сильно ее подвигал вверх и вниз.

– Александр Сергеевич, с тебя пятнарик, – подняв кверху коричневый палец и выпятив для важности губы, значительно произнес Коля. – Тетя Фая собирает, а мы строим. Конструироваем.

Солнце медленно тонуло в красном, жарко светило в вытоптанные до бетонные глади газоны, в заросли травы в углу от бойлерной и гаража, полном стекла, ржавчины, битого кирпича и прочей чепухи. Маленькие дети затеяли новое предприятие и проникли в веранду детского сада, где и были отловлены девочками и мальчиками шестнадцати лет для последующих мучений. Беременная кошка начала рожать прямо на асфальте. Из неё сочилась кровь, и капало что-то мутное. Она жалобно мяукала и смотрела на всех глубокими сырыми глазами. Откуда-то выкатился Анисимов, инвалид и дворник, что ухаживал за этой кошкой, а также за неизвестной собакой, которую никто не видел, но которую все слышали по ночам. Анисимов был на тележке, так как не имел ног. Стройку тут же бросили, и завертелись вокруг кошки. Кто-то из соседей побежал за коробкой, Степан отправился в поисках подстилки, даже скупая тетя Фая вынесла из дома воды, предполагая в кошке желание пить. Почти готовую скамейку совсем бросили, Степан поместил роженицу в коробку и накрыл рогожкой, а маленький Коля вытащил своего рыжего кота, надеясь, что потомство от него. Однако родившиеся один за другим три котенка были черные. Коля горевал:

Потом, уже через довольно большое время раздался новый писк, самый звонкий и громкий. На свет появилось мелкое голубоглазое существо, очень толстое и хитрое.

– Вот, ребята, у Кузьки сын родился! – радостно блестел круглыми глазами Коля.

– Куда тычешь прямо в родилку! – зашумели все. – И так кошке плохо, а он еще кота ей сует.

Коля обиделся на такое, забрал кота и ушел достраивать скамейку. С ним из участия ушел и Степан. Анисимов обеспокоенно катался вокруг коробки и что-то говорил себе в верхнюю губу.

Кошку с коробкой определили в подвал для большей сохранности от собак. Одна товарищ женщина с третьего этажа с красным лицом, известная вечным криком на мужа, тоже полюбопытствовала и заглянула в подвал, однако, ничего не увидела. Только пахнуло ей в лицо теплым подвальным духом, затхлым и влажным. Она таки положила у входа две купленные по случаю рыбы путассу и, уйдя, не заметила, что их Колин кот.

(а голубоглазый кот осторожно засунул мохнатую голову в подвал, замер на полпути с поднятой светлой когтистой лапой, посмотрел вытаращенными глазами внутрь и успел отнять для кошки у колиного Кузьки рыбу)

Когда вечер стал еще позднее, стемнело до ярко-синего. Двор опустел, откуда-то слышались крики Коли: “Кто роды принимал? Я с Кузькой!” Солнце пылало за горизонтом. Его маленький кусочек яростно догорал где-то очень далеко, не хотел сдаваться, но ведь - реакции термоядерного синтеза. Вечер сталью плавился в горниле солнечной звезды, расточал свое последнее золото, испрямлялся кузнецом в синем плаще и дыханием Нота быстро охлаждался в короткую летнюю ночь. Пожар на Западе догорал без дыма, чтобы, подобно Фениксу, назавтра вновь родиться в серебряном пламени на Востоке. Вдали прогромыхал что ли последний трамвай с полусонным кондуктором и двумя задумчивыми пассажирами, уставившимися в окна и видевшими, увы, только свои там отражения, искажённые треснувшим стеклом и неловким желтым светом круглых ламп. Сверкнул соцветьем раскалённого электричества, растряс с проводов искры и позвенел, невозмутимый, дальше, через перекрёсток, по своим металлическим делам.

– Па-бап падаба-па-бап, - звучал из очередного окна популярный мотивчик.

Дивно вокруг. Спокойно. Тепло. Наверное, Господь выдумал такое редкостное безупречное состояние мира специально для только что родившихся котят, для Маргариты Васильевны, которая курила на балконе и разговаривала по радиотелефону, для Анисимова, где-то в покрове ночи сочинявшего свои рассказы и кормившего слепую собаку. Чтоб им было приятнее. В такое время всегда хочется чаю с молоком, непременно горячего, и мягкую пахучую булку. Но лучше будьте вместе сегодня. Александр находился в комнате. Ладони его были влажны, волосы всклокочены, рубашка помята. С открытой балконной двери нисколечко не дуло, хотя, наконец, поветрело.

Александр находился в комнате. Александр вышел на балкон. Вслушаться в ночь. Прошелестело внизу авто, блеснуло яркими галогеновыми фарами, само темное, а фары – белые, светлые. Вот смеху бы было, если бы – наоборот. Смеху и аварий. Старый завод напротив дома за сегодня обветшал ещё больше. Когда-то десять лет назад… Нет! Да! Десять тысяч лет назад он – весь увлечённый соцсоревнованиями и госзаказами – сверкал огнями и гудел трубами, вмещал в себя десять тысяч человек и был строго засекречен. Тсс, об этом до сих пор ни слова. Там инженеры были в белом. Они – в очках с тонкой металлической оправой вершили там НТР, и заводские часы с жидкокристаллическим дисплеем, казалось, шли быстрее с каждым их техническим достижением. А теперь кто помнит это здание на целый квартал, окружённое бетонным забором, укутанное колючею проволокой? Там стояли часовые. Мама иногда водила Александра мимо того бесконечного белого забора с оголёнными электрическими проводами на его кромке. А еще там, кажется, работает сосед Иванов с четвертого этажа, с однокомнатной квартиры как раз под Александром. Сосед Иванов был тихий и аккуратный, высокотехнологичный и будто из начала восьмидесятых, как те часы с жидкокристаллическим дисплеем. Они уже пятнадцать лет как безнадежно устарели, но выглядят совершенно новыми, ровно и точно работают, и будут молча работать ещё тридцать лет – по бывшим советским условиям сверх того, на что рассчитаны.

Ночь молчала. Свет с кухни дверным проемом валился на пол, уставал лежать, пробирался в комнату и таял во мраке. Звонок в дверь вздрогнул, захрипел и взорвался радостным сухим электричеством. С той стороны уже отпустили кнопку, но, будто бы, звонок еще потрещал некоторое время в своё удовольствие, вспоминая свой редкий голос.

Александр обмер, оправился и с некоторой опаской подошел к двери.

– Кто?

– Кого не ждешь и кого забыл! – раздался нагловатый, весёлый ответ. Только один где-то давно пропавший человек имел такой голос со странным акцентом. Будто прошлое даёт о себе знать.

Удивляясь и не веря, Александр открыл дверь. На пороге стояли двое: Стас и кто-то еще.

– Ха-ха-ха, – сказал Стас.

– Ха-ха-ха!!! – рассмеялся Стас. – Привет!

– Пусти хоть пацанов!

– Да, конечно, заходи.

– Ты, Александр, извини, что внезапно, поздно и всё такое. Вот, только что приехали, – гремел Стас, а сам уже шастал по квартире и заглядывал всюду. – Это ванная? Ух ты! Кухня, да? Интересно… Что это, колонка газовая? Нет, просто шкаф? Прекрасно! Зал? Понятно, двухкомнатная, значит. Однокомнатная, ты смотри!

Знакомый Стаса молча следовал за Стасом и ничего больше не делал. Это был невысокий худощавый черноволосый человек с узкими глазами и смугловатой кожей, лицо его изрыла оспа. На нем был чёрный костюм и белая крахмальная рубашка с расстёгнутым воротом. На левом лацкане его пиджака блестел круглый пластиковый значок с фотографическим портретом Ким Ир Сена. Он очень внимательно смотрел чёрными узкими глазами туда, куда показывал Стас, очень незаметно оглядывал Александра, хотя сам чёрт не разберёт, что он мог видеть такими безжизненными глазами на таком мёртвом без единого движения лице. Сам Стас вышагивал как всегда франтом в светлой паре, алой шёлковой рубашке и шейном платке, ещё более цветастом, чем чайная чашка Маргариты Васильевны. Обычно высокий и беспечный, не самонадеянный, а уверенный в себе изящный Стас.

– Ну, рассказывай, что ты, где ты? – спросил Стас, улыбаясь, облокачиваясь о стену по своей обычной привычке.

– Я – в “Вечерке”, а ты?

– Я – в Монако.

В Монако. С князем Рене 3, “Формулой-1” и казино в Монте-Карло. Сколько незримых вихрей пронеслось в воздухе от этих слов. Тугое напряжение духа в желании лучшей жизни и в жажде славы и успеха, таинство мечтаний молодости, и разочарования – целая повесть всего лишь в вопросе и ответе. Сколько разницы и смысла в их нескольких словах. Я – в “Вечёрке”, а я – в Монако. Вся соль мира скопилась в такой разнице и горечью проколола б любого.

– Познакомься, Хон. – Стас кивнул на спутника.

Тот услышал своё имя и легонько кивнул Александру. Александр пожал ему руку и тоже кивнул. Рука того дёрнулась в его руке.

– Китаец?

– Кореец. По-русски не говорит. Руку лучше не пожимай, не принято у него это.

– А как вы тогда друг друга понимаете?

– Легко, он жить хочет, и я хочу, он мне помогает, когда беду видит, и я – ему. И всё.

– И давно вы так?

– Хон – мой самый лучший знакомый человек уже три года. Мы с ним всегда вместе. Увидишь кого-то из нас в одиночестве, то знай, другой, видимо, умер. Ха-ха!

Стас ласковыми русскими глазами посмотрел на Александра и ушёл на кухню. Хон, как привязанный, прошёл следом. В руках у него и у Стаса было по большой кожаной сумке, а Стас ещё принёс мешок с продуктами. Он начал выкладывать из него на кухонный стол: аккуратное переплетение длинных ярко-жёлтых бананов, отличного русского шоколаду три плитки, две обмёрзшие пачки пельменей, чёрный кирпич хлеба, баночку маринованных огурцов, торт в хрусткой свежей коробке.

Александр посмотрел на полторы своих месячных зарплаты, лежащих в виде снеди на столе.

– Я и не думал, Стас, что мы вот так с тобой встретимся.

– Санёк, Памела Андерсон говорит, что думать вредно для красоты. Наверное, поэтому-то и такой небритый, ха-ха-ха! Ну, не принимай близко к сердцу, ради красного словца, сам знаешь, - продолжал свою нарочитую бесцеремонность Стас.

– Знаю, - кивнул Александр, - вообще-то, раньше ты Платона цитировал в университете.

– И ушёл с четвёртого курса, помнишь?

– Такое забыть, самый лучший был. С тех пор и не виделись.

– Ага, шесть лет прошло.

– А ты как выглядел на восемнадцать, так и сейчас выглядишь на те же восемнадцать.

– Точно, иногда в ночные клубы охрана сомневается пустить. Кошмар! Ну, ладно, не о том говорим, ты лучше расскажи, как живёшь?

– Так, потихоньку. Корреспондентом работаю в “Вечёрке”. Материалы разные публикую, людей просвещаю. Четвёртая власть, называется, - улыбнулся тонкими губами Александр, - А ты?

Стас, как обычно, не очень слушал, уже доставал из банки, словно ребёнок двумя пальцами, излишне торопясь и морщась, солёный огуречик. Достал и сжевал слова вместе с огурцом:

– Я в организации одной, которая в Монако несколькими отелями и казино управляет. Я там типа директора по развитию, а Хон – мой помощник. Нервная работа, должен сообщить. Слушай, мы сюда по делу приехали, бизнес-контакты налаживать, с тобой посоветоваться хочу: как ситуация у вас с ресторанами?

Стас спросил, а сам, не дожидаясь ответа, расставлял тарелки и раскладывал вилки. Хон принёс с кухни дымящуюся огромную тарелку с пельменями. Поставил и сел молча, уставившись в стену. Стас пошагал на кухню зачем-то ещё. Ни в одном из его движений ничего не изменилось, всё так же было беспечно и бесшабашно. Казалось, время замерло и затаилось возле него, такое иногда бывает с некоторыми людьми: и в шестьдесят они с гладкой кожей лица и резкими жестами рук вызывают наше с вами недоумение своим безудержным ясным смехом и наивными движениями губ. Вызывают недоумение, чтоб потом навсегда забрать с собой свою тайную мудрость, крупицы и отголоски которой долго ещё будут великими достижениями храниться в умах нечаянно приобщённых близких людей.

Они ели, пили:

– А ты, помнишь …

– А я-то …

Говорил без умолку, как всегда больше Стас, Александр медленно кивал и почёсывал жидкие тараканьи усики. Александр смотрел своими нерусскими чёрными глазами на Стаса, вдыхал свежий воздух, струящийся сквозь слабенькие занавески, и будто оказался шесть, нет, даже восемь лет назад, на втором курсе, когда вот также громыхал Стас на Дне рожденья у Нади. Тогда он ещё пел какую-то старую песню…

Старая музыка слышна в городе. Пожелтевшие листья забытых писем невесть откуда выхвачены разыгравшимся сквозняком и падают прямо в ноги. Чувствуется горьковатый привкус миндаля, как с торта Нади, тогда подаренные букеты роз и тюльпанов словно тоже примешивают свой аромат, и старая музыка крепчает, становится явственней. Лица трёх человек проясняются, и даже тонкий возвышенный в ночи месяц снимает в модной оправе дымчатые очки облаков и тоже внимательно вслушивается. Неужели, прошлое даёт о себе знать? Неужели даёт о себе знать то, что ушло и не вернётся? Великие и глубокие страданья, что исковеркали будущее! И высокочтимые имена, что изменили настоящее! Честные юные помыслы, оставшиеся сзади и счастливые мечты, которые забылись, но которые остались не менее прекрасными. О. Всё, перед чем склонялись, теперь лежит в ногах. Иди и топчи, если желаешь. Но сквозь время встают суровые лица, встают нежные лица, и месяц теряет лунные слёзы от каких-то робких давнишних целований, зачем-то вспомнилось то, что меланхоличные влюблённые прошлой эпохи доверили лишь ему. Старая музыка звучит негромко, но проникает всюду. Каждый задумчив и печален и вспоминает то, чего не было, таково всеобщее свойство. Вспомни, о чём думал десять лет назад, шесть лет назад! Подумай об этом сейчас. Такие ли теперь чистые мысли? Такие ли светлые и лёгкие? Все ли препятствия были преодолены смело и отважно? Эй, не молчи…

А-а-а. Аааааааа! Эй, быстрое Время! Зачем идёшь так быстро! Ты успеешь, я знаю. Стой, самый юный старик Время. Останови свои реактивно пылающие двигатели. Прошу, замедли свой атомный ход на чуть-чуть. Дай ещё раз послушать шумный голос Стаса, пожать его сухую жилистую руку, пускай он засмеётся ещё раз. Покорные арабы говорят, что ты боишься пирамид, но и Рамзес и, Тутанхамон давно истлели в Музее истории древнего мира, искромсаны скальпелем туманных петербургских естествоиспытателей у подножия твоих веков. Погоди, немного, ведь знаешь всё и так, что пройдёт, испарится утренней росой, и потом не найдёшь, даже если вспомнишь…

Темнеет, густеет мрак в городе. Ночь стала душная. Невнятные шелесты, автомобильи шарканья вдалеке, прогудит ещё дальше, вспыхнет обрывок смеха, и снова густая, пустынная ночь. Александр спит, разметав во сне руки, изогнувшись на старом диване. Несвежий, пахнущий давнишним теплом пододеяльник скомкался в ногах. Тяжко вздымается в жарком пьяном сне впалая александрова грудь, истекает он обильным потом, а с кухни в комнату – свет. На кухне в неярком жёлтом молчат двое. Стас устало и неаккуратно навалился спиной в угол, Хон сел тоже мешковато и положил руки на стол. Очень тихо. Из водопроводного крана редко капнет в тарелку, булькнет. И затем неестественно тихо. Хоть сидят два человека, но тихо, как-то мёртво (тьфу, тьфу, храни Иисус) сидят: не вздохнут, не сморкнуться.

А в километре – покинутый завод. Странны во тьме редко и тускло освещённые длинные его корпуса. Нервно зашипела лампочка на его заборе. Фыркнула, треснула и затихла без света. Во флигеле неподалёку сторож побоялся выйти посмотреть. Почувствовал он неизвестное, странное напряжение в воздухе. Разогретый воздух сгущается вкруг завода и будто тлеет так, что перегорают редкие лампочки аварийного освещения. Чуть сдавило флигель с боков, чуть сдавило у сторожа в груди… Ох, что-то будет. Но будто бы, будто бы…

Иванов встал рано – в шесть часов – и долго не мог найти резинку от трусов. Запасливый Иванов взял себе другую из платяного шкафа. С улицы раздался хриплый крик. Это дворник Анисимов всегда громко кричал во сне, мучаясь болью в остатках от отрубленных ног. По такой причине жильцы неоднократно жаловались в муниципалитет и в отряд милиции особого назначения, не желая испытывать шум в ночное время отдыха. Один только Иванов не жаловался, а всегда помогал Анисимову с утра поместиться на тележку. Вот и сейчас Иванов вымыл шею, скоро надел чистую прохладную рубаху и светлую пару и спустился вниз. У подъезда он нашёл большую кучу от собаки, а также дворника Анисимова, который спал на новой скамейке и жевал во сне усы. Иванов лопухами и палкой убрал с дороги кучу и подошёл к Анисимову. Тот, оказывается, не спал:

– Здорово, - сказал Анисимов, протягивая большую узловатую руку с чёрными ногтями и мелким мусором в трещинах кожи.

– Здорово, - ответил Иванов, пожимая протянутую руку. Он обхватил Анисимова, с трудом поднял его и поставил на низкую тележку.

– Вот, что я сейчас за десять минут написал, - протянул Анисимов Иванову несколько замусоленных листков с написанными словами.

Дело в том, что дворник отличался любопытством к науке и особенным пристрастием к письму фантастических рассказов. Это особенное пристрастие состояло в том, что Анисимов не любил синего цвета чернил:

– Понимаешь, - говорил в таких случаях дворник, - синий, как мертвец несуразный. Пишешь слова синим, и они – как мертвецы, как трупы на бумаге выходят. Знаешь, я вообще думаю, что когда их пишешь, слова, то есть, то их тем самым убиваешь. Потому-то и чернила синего цвета, что сразу видны были мёртвость слов и убийство звука. Как ты считаешь?

Иванов считал, что такого не может быть, ибо звук есть момент безжизненно-неодушевлённый, а слово – только графическое изображение комбинации звуков. Подобное объяснение проистекало из того, что Иванов был кем-то из физической науки. Кем – неизвестно, потому что близких знакомств в доме он не водил. Да и сам он весьма приблизительно помнил, где работает. Живя крайне невдумчиво в бытовые особенности, он характеризовался изрядной рассеянностью и не сильно обращал внимания на настоящее. Иванов не то чтобы пренебрегал настоящим, а обыкновенно не придавал ему значения по причине его однообразности и закономерного существования. Ещё студентом он узнал причины и следствия природы. Можно исходить все квартиры и изъездить все страны, но везде одно и то же – начиная с темы семейного скандала и заканчивая условием создания новой научной теории. Иванов уже и не надеялся на что-то новое в жизни, совсем не думал о переменах, только размеренно и строго существовал в неизменном своём распорядке дня, среди своих мыслей, где ему было хорошо и понятно, среди законов физики – где просто и очевидно. Он подчас вообще забывал, где находится и что делает, а необходимые движения ног, рук и губ при ходьбе, жестикуляции, разговоре совершал механически и автоматически. И только глядя в чистые голубые глаза Анисимова, удивительным святым кристаллом сиявшие средь морщин и грязи дворниковского лица, Иванов словно включался в жизнь. Вот и сейчас Анисимов сверкал удивительным святым кристаллом и радостно кричал, выпуская изо рта слова, напуганные разрушившимися коричневыми зубами и смрадной мокротой, скопившейся зеленью в затхлой груди:

– Звук – часть души! Он производится живым человеком и не имеет формы мёртвого вещества. Потому ему остаётся быть исключительно частью живого духа!

Иванов, хоть и пребывал в уверенности, что звук – это быстрые колебательные движения частиц в той или иной среде, не стал спорить с Анисимовым. Он удобнее устроил его на тележке и пошёл в дом, давая Анисимову утреннее одиночество для вдохновения.

Возле двери Иванова Маргарита Васильевна аккуратно раскладывала кошачьи испражнения. Услыхав шаги, Маргарита Васильевна с несвойственной ей обычно несолидностью скакнула в свою дверь и больно ушиблась о косяк. До крови закусила губу, чтоб не закричать, от чего болеть стала ещё и губа. С выступившими от боли слезами она посмотрела в дверной глазок. Иванов, как обычно, не заметив учинённого соседкой беспорядка, зашёл в квартиру, неряшливо распинал тщательно разложенные предметы. Соседка возмущённо раскрыла дверь и обозвала Иванова хамом:

Минуты утреннего седьмого часа заканчивались. Иванов гладко побрился. Бдительный волос не стремился густо расти на его лице. Иванов легонько похлопал щёки чистыми сухими ладошами. Гладкое зеркало запомнило прикосновенье тёплого света в форме верхнего Иванова: узкая голова с тщательным пробором сквозистых светло-жёлтых волос, близко посаженные к носу миндалины глаз, мелкие желтоватые зубы и тощий подбородок. Иванов выпил стакан чаю, встал со стула, повязал серый галстук, надел дымчатые очки и взял портфель. Прямоугольная комната – чистая и белая, как рафинад. Рафинированный Иванов вышел из дома. Анисимов ездил на тележке и подметал двор, завидел Иванова из подъезда и закричал:

– Я верю! Когда-нибудь я найду яркие и точные слова, в которых будет жить и слышаться живой звук, натянутый и упругий, по силе превосходящий гром и дрожь возбуждённых взаимной близостью неба и земли!

Иванов улыбнулся, пожал Анисимову руку и ушёл. Больше Анисимов его не видел.

Крадучись отступало влажное с ночи, смурное утро. Но было видно, что его росистый след скоро обсохнет, и к полудню полоска неба снова раскалится до сухого яркого бела. Иванов осторожно обошёл какие-то ранние травинки, случайные средь асфальтовых равнин. Блёклые исхудалые их тела медленно и нежно разворачивались своим исподним ближе к тусклому заоблачному свету. Тишину взломил троллейбус, яростно прозвенев токоприёмниками на медных проводах. Иванов пересёк дорогу и вошёл в главное здание завода.

– Па-бап падаба-па-бап, - доносилось из ветхого радиоприёмника на столе у старого сторожа.

(голубоглазый кот обыкновенно утром пробирался в квартиру Александра и крал у него разную еду, иногда спал у него под ванной до вечера, а затем незаметно сбегал в удобный момент)

Александр натянул мятую рубашку и слежавшиеся брюки и отправился в редакцию. В наше время в нашем мире не нужно быть Сивиллой, чтобы промолвить: “Не все вернутся домой сегодня”.

Иванов вошёл в давно смолкший цех. Он долго смотрел в его длиннющую длину, где рядами и этажами выстроились редкостные, уму непостижимые аппараты, и рукастые манипуляторы, как высохшие пауки, в слепой тоске перемерли на пыльных потолочных перекладинах. Иванов смотрел, подняв голову, куда-то в каркас, в стыки шершавых бетонных блоков, провёл пальцами рукой по стене, как влюблённый по волосам любимой.

– Вы здесь работаете? – послышалось спереди. Иванов заметил стоящую рядом девушку с большой сумкой. Иванов посмотрел на неё, ещё не очень понимая её присутствие.

– Что, простите?

– Вы отсюда? – продолжала бойкая невысокая девушка.

– Откуда, - рассеянно спросил Иванов, глядя сквозь девушку на свежий скол эмали на одном из механизмов. “Совсем не берегут технику, два миллиона пятьсот тридцать две тысячи стоит, - думал Иванов, - теперь кинетическая энергия будет повышаться за счёт уменьшения отражающих свойств поверхности. Беда. Сказать…”.

– Алло, вы отсюда!? – уже начинала раздражаться невысокая девушка, она тряхнула маленькой смуглой головой.

Гигант Солнце, наконец, вышагнул из-за облаков. Сквозь пыльные заводские окнища шагнул гигант Солнце, утвердительно потопал по небу и выронил ворох своих лучей. Те, освобождённые из табачных крошек его кармана, сию минуту рассыпались - не соберёшь - и несколько своими расторопными жёлтыми пальцами влезли за ворот разодранной эмалевой рубахи механизма, о котором переживал Иванов. Будут теперь щекотать тёмную сталь и повышать температуру аппарата. Солнечный заяц метко прыгнул в глаза Иванову, тот зажмурился и вошёл в свой кабинет.

В кабинете уже имелась секретарь. К прочему сзади с шумом и силой что-то упёрлось в Иванова. Сопело и ворочалось. Иванов отодвинулся, в освобождённый проход втиснулось существо большого человека, заполнило громким выдохом всё помещение для службы и умственных упражнений. Вместе с частью собственного неограниченного естества выдохнуло и остатки питательных веществ, оставшихся в большом щедром рту после завтрака.

– С вас – пузырь! – громко заявило существо большого человека и выложило перед Ивановым пакет документов, - вот, нашёл ваши бумаги!

Иванов улыбнулся, сказал: “Спасибо”, - заметил, что это были те патенты, которые существо большого человека по ошибке унесло вместо своих расчётов неделю назад.

– С вас – два пузыря, Пётр Дмитриевич! – с радостью ответила секретарь – пухлая белая женщина Анна Иванна с тысячью заколок в подобно паутине пышных и лёгких волосах. Она протянула существу большого человека, весьма кстати оказавшемуся главным инженером Евсеевым, забытые им неделю назад расчёты. Евсеев очень удивился, вдохнул обратно то, с чем пришёл. Блестел маленькими сырыми глазами и рассказывал, как его дочь оканчивает университет на “отлично”, но какой-то преподаватель намеренно ставит в диплом единственную “хорошо”. Анна Иванна всплеснула из сочувствия маленькими румяными руками и ножницами принялась стричь на пиджаке Евсеева мелкие волосики и ворсинки, проросшие сквозь плотную твидовую ткань с тела существа большого человека. Раньше она была парикмахером и потому ароматно взмахивала тонко скрежещущими ножницами и близко и внимательно всматривалась в поисках более изящного наклона для отсечения волоса. Иванов послушал немного слов из рассказа главного инженера, сказал: “Я у себя” и вошёл в кабинет.

– Иван Иванович, к Вам корреспондент, - раздался голос из просунувшийся в дверь головы Анны Иванны.

Сзади неё уже напирал Евсеев:

– Иван Иваныч, интервью будут брать!

– Кто, простите, звал? По какому поводу? – недоуменно спросил Иванов, искажаясь в лице от предстоящего разговора.

– Так как же! Ещё неделю назад условились, с Москвы звонили с Администрации Президента! – начала объяснять Анна Иванна.

– Давай, Иваныч, расскажешь, как Нобелевку получал! – старался втиснуться через Анну Иванну глубже в комнату Евсеев. Наконец застрял в дверях вместе с Анной Иванной.

– Ах, Пётр Дмитриевич, как всегда! – засмеялась Анна Иванна, и при помощи движения её вздёрнутого зада оба ввалились в кабинет Иванова. Следом нервно зашла девушка с ребёнком в руках.

– Вот, - сияя, указала на девушку с ребёнком Анна Иванна.

– Что, - не понял Иванов.

– Корреспондент, - объяснил Евсеев, - ну, вы располагайтесь. Это – наш знаменитый Иван Иванович Иванов, - сказал он девушке.

Девушка закивала и села. Анна Иванна и Евсеев, почтительно пятясь, вышли, на секунду снова застряли в дверях, но испытанным манёвром Анны Иванны скоро освободились. Следом от их бойкого присутствия смирный кульман у двери повалился на пол.

Иванов смотрел в монитор компьютера, где электронное существо в виде скрепки изумлённо поднимало брови и что-то записывало в блокнот. Усмехаясь, Иванов ввёл в разделе поиска справки другой вопрос: “Где выскочить?” Посмотрев на снова поднятые брови скрепки, Иванов рассмеялся.

– Простите, можно начать? – быстро двигая тонкими коричневыми губами, спросила девушка. Иванов отвлёкся от экрана и увидел свёрток из пелёнок:

– Нет, - немного топнув ножкой, ответили девушка, - не с кем оставить, поэтому пришлось с собой везти, не возражаете?

Иванов с широко открытыми бледными голубыми глазами вышел из-за стола и подошёл к девушке. Потыкал тонким пальцем в шапку с ушами, надетую на младенца и спросил:

– Медвежонок?

– Мой ребёнок! – скруглив от возмущенья лицо, воскликнула девушка.

– А выглядит, как настоящий, - задумчиво произнёс Иванов и вернулся за стол, - Там живые были, - продолжал вспоминать Иванов виденных в зоопарке медвежат. Ребёнок проснулся и закричал от ужаса, охватившего его в предчувствии пустого мира (в России каждый год умирает миллион человек).

Иванов удивлённо оглянулся и вернулся к девушке. Всмотрелся в кричащего младенца:

– Неужели бывают такие маленькие?

– Бывают еще меньше, - скривив рот и морщась от крика, заверила девушка.

– Как же он живёт? – снова спросил Иванов и светлыми голубыми глазами внимательно посмотрел в девушку.

– Пока так, - интенсивно тряся ребёнка, чтоб успокоился, ответила девушка.

Иванов нарисовал в воздухе перед ребёнком эллинскую сигму:

– Это знак суммы. Можешь сложить пока все свои крики и, пожалуйста, прологарифмируй, - сказал он младенцу. Ребёнок замолчал.

– Ничего не понимает. По-моему, его действия не носят преднамеренный и осознанный характер, - резюмировал Иванов, - мы где-то с вами встречались раньше?

– Пятнадцать минут назад я спрашивала у вас дорогу, - напомнила ему девушка.

– Ах, да, прошу прощения, я обескуражен. Вы, наверное, хотели взять интервью?

– Да, да, да, - оживилась девушка, - вы знаете… Начала бойко говорить минут пять-шесть о российской науке, о мировой обстановке, о конференциях по физике. Морщила острые нос и губы очень приятного лица. Наконец, спросила:

– Кто вы по образованию?

– Физика пучков заряженных частиц и ускорительная техника, потом большие авиационные и ракетно-космические комплексы.

– Скрепка уснула! – воскликнул Иванов, с радостью глядя в экран компьютера.

– Что?! – захлебнулась в аргументах, школьных историях и проигонорированных Ивановым вопросах девушка-корреспондент.

– Скрепка на экране спит будто! – рассмеялся Иванов. И с удовольствием, с каким обычно показывают своих раскормленных лоснистых питомцев-щенят, повернул монитор к девушке. Однако от неосторожного движения мышью скрепка выпучила свои широкие глаза. Иванов умолк без улыбки. Откинулся на спинку кресла и посмотрел в окно.

– Извините, – сказал он девушке, – сейчас нет времени, давайте в следующий раз, а лучше поговорите с Петром Дмитриевичем, он, скорее всего, – будущий лауреат Нобелевской премии.

– А Вы?

– Я? Завод не работает восемь лет. А я получаю Нобелевскую премию.

– Иван Иваныч, – встрепенулся Пётр Дмитриевич и вскочил на свои толстые шершавые ноги (был в шортах), – ну, рассказали?

Иванов мучительно сморщился, не в силах произнести “нет”, первая “н” так и не смогла заскочить в категоричность, и он обошёлся нейтральным:

– Не совсем, я думаю, вы могли бы рассказать интереснее и больше.

– Иван Иваныч, бросьте, вы – же гигант идей и процессов, но, если надо, то – конечно, не заржавеет. Где она?

Евсеев поднял складчатую белую ногу и сделал слоновий шаг.

– Ох, Пётр Дмитриевич, расшагался, – кокетливая интонация и Анна Иванна, Анна Иванна и кокетливая интонация. Интоанция-ция-ция. Анне Иванне и Евсееву до того в удовольствие было встречаться, что уже заранее приготавливали они внутри себя самые любезные и наиприятные улыбки и предложения. Улыбки готовить и не приходилось, потому что только видели они в сумрачных коридорах силуэты друг друга, так сразу сами собой раздвигались их губы в широкие проявления радости. Так бывает.

(а ещё бывает, спросишь человека – “что тебе больше всего нравится”, он ответит – “пиво”; ну и дела; голубоглазый кот не переносит людей, от которых кисло пахнет пивом)

Иванов под общий шум попрощался и вышел. Больше его здесь не видели.

Александр пришёл в редакцию и разжеманничался с охранницей. Мило заулыбался: “Опаздываем в первый раз, называется”. Охранница в непробиваемых чёрных очках и с фонариком, вставленным в особенный карман форменного жилета, расплескала лицо в смехе. “Пропуск показывать, или так помните?” – продолжал Александр, очень милый молодой человек, очень серьёзный и умный молодой человек. Наверное.

Охранница: “Да не надо уж, хи-хи-хи”.

– Так что, можно пройти? – сделал картинный вид изумлённейшего человека Александр и раскрыл неширокие-невысокие глаза за тёмными мелкими очками.

– Идите, – ещё больше расщедрилась охранница.

– Ну, спасибо.

Александр поднялся в кабинет. Оттопырив нижнюю губу и посапывая, стал править материал в номер. Надоело. Взял телефонную трубку и набрал номер.

– Алло?

– Привет, Костя, это Александр. Как дела?

– Нормально, у тебя?

– Потихоньку. Вот вчера знакомый один приехал, очень давно не виделись, он с четвёртого курса пропал из университета, а теперь объявился прямо из Монако, с деньгами и корейцем.

– Так это же тебе тема для номера! Материала б побольше!

– Так я о том же. Подумать надо.

– А как зовут-то приятеля?

– Станислав Некрасов.

– Угу, ну, давай, держи в курсе.

– Да, конечно, счастливо.

(голубоглазый кот залез в подвал пятиэтажного дома и прислушался: во влажном полумраке, пищали вчера рождённые, котята мурлыкала их мать; по телефонному кабелю неслись куда-то слова о Некрасове, кто-то интересовался, и снова сквозь медь неслись слова)

Иванов отказался от служебной машины и пешком пошёл на остановку транспорта “Завод им. Жданова”. Возле магазина небольшой ребёнок держал в вытянутых руках кактус, усаженный в чистую баночку из под свиной тушёнки. На неснятой этикетке была нарисована невесёлая свиная мордочка. Иванов поравнялся с ребёнком и тот попросил:

– Дяденька, купите цветок.

Иванов остановился, подумал.

– А сколько стоит?

– Дяденька, десять же рублей, у меня сдачи нет.

– Хорошо, хорошо, – кивнул Иванов, не взял деньги, а взял кактус. Отошёл, повернулся и спросил:

– А где у тебя мама работает?

– Раньше в том заводе, а теперь – бутылки собирает.

– Я помню твою маму. До свиданья, Маша, – сказал Иванов, поправил очки и пошёл к остановке.

– Оплачиваем за проезд, задняя площадка, – сзади закричали Иванову неправильное в ухо. Иванов обернулся на крик.

– Я прошу прощения, - начал Иванов, - я только что обнаружил…

– А! Контролёр как раз зашёл. Сюда! Пассажир за проезд отказывается оплатить.

На толстых кривых ногах, обутых в кроссовки, подбежала контролёр, с силой сунула в щёку Иванову пластмассовую табличку с цифрой 32. Сказала:

– Штраф и за проезд…

Стандартный июльский день заканчивался. Близилось чудесное и опасное время сумерек. Тени, тень и полутень. Свет, свет и полусвет.

Александр пришёл домой. Через пятнадцать минут в дверь постучали.

Стас вернулся в тёмно-серой визитке и маленькой гвоздичкой в петлице. Хон был в рубашке, гораздо белее вчерашней.

– Мы тебе машину купили, – бросил Стас по пути в ванную, – у подъезда стоит.

– Какую машину?

– Двенадцатую, – мыля уши, сквозь воду ответил Стас, – посмотри у подъезда.

Александр спустился вниз. Перед входом в дом стояла вишнёвая двенадцатая. Хон и Стас спустились следом.

– Едем в ресторан, – сказал Стас, – какой у вас здесь лучший? Водить умеешь?

– Нет.

– Научишься. Вот документы на твой автомобиль.

Александр взял техпаспорт – его имя и фамилия в графе “владелец”.

– За что, Стас, - спросил ошеломлённый Александр.

– Просто, не думай, никаких финансовых забот у меня это не вызовет, а тебе – польза. Когда бы ты свой купил? Через десять лет экономии? В общем, уже не отвертишься, авто – твоё официально!

У Стаса запел мобильный. Стас молча послушал.

– Извини, Александр, срочно тут возникло. Езжай без нас. Вот.

Стас быстро сунул Александру в карман пачку десятидолларовых банкнот. Потом широко улыбнулся и ушёл с Хоном. Александр посидел в машине, вылез и запер её. Опасливо оглянулся – не попортили б дети. Может, на скамейке посидеть, последить?

В углу бойлерной орал Коля. Анисимов прокатился мимо, криминально близко от сверкающего эмалевого бока двенадцатой. Сделал вид, что не заметил Александра, и поехал дальше, жарко шепча про себя какие-то убедительные слова. Анисимов наткнулся на уродливую девочку, одиноко сидевшую у песочницы. Он подкатился ближе и дотронулся до неё заскорузлой ладонью. Девочка распустила в улыбке свой большой рот с крупными лошадиными зубами и начала рассказывать Анисимову, как с мамой ходили в магазин. Анисимов с удовольствием заклокотал ей в ответ свои стихи.

– Я для Соньки еды принесла, – прогудела девочка и показала мешок. – А у меня попугайчик умер.

– Не бойся, мы все скоро умрём. Идём, тогда, её покормим, – сказал Анисимов.

Они вдвоём отправились к бойлерной, где существовал Анисимов, чтобы покормить слепую собаку, спасённую Ивановым от санитарной бригады. Первое время Иванов держал её у себя, но соседка взбунтовалась на собачьи стоны, потому пришлось Иванову пристроить собаку у Анисимова.

Александр потрогал себя по карману. Упруго выдалась пачка денег, зазвенели мысли. Поднялся в квартиру и пересчитал: пятьсот! Вдруг в углу завиднелось незнакомое, дорогое. Чёрная сумка – Стаса или Хона. Александр поправил очки и открыл сумку. Два пистолета и восемь с кулак зелёноденежных пачек. Александр закрыл сумку и прошёлся по комнате. Ещё раз. Снова открыл сумку и дрожащими руками с каждой пачки выдрал по сотенной купюре. Аж вспотели очки. Звякнуло у двери. Александр вскочил и сунул второпях деньги под покрывало дивана. Звякнуло снова. Открыл.

Стас смеётся:

– Забыл сумку, только на полдороги вспомнил! Ну, как, собираешься? Давай, давай, может, тоже туда придём через час три.

После ухода Стаса Александр пошёл к телефону.

– Привет, Костя как дела?

– Нормально. У тебя?

– Потихоньку. Представляешь, сейчас совершенно случайно заглянул в сумку, с которой приехал этот самый Некрасов, а у него там тысяч триста долларов и два пистолета.

– Серьезно?!

– Абсолютно! Я постараюсь за ним последить, вдруг действительно сенсация будет. И за моей подписью! Кстати, не хочешь в ресторан прогуляться?

– Ох, извини, пока времени нет. Успехов в поисках!

– Тебе тоже, счастливо.

Александр долго прятал деньги то под ковёр, то в холодильник, то в туалете. Налил себе тошненького чаю. Беспокоясь об отсутствии сейфа, лёг на диван и включил телевизор. Задремал.

Драмм! Врамм! Брамм! Оглушительно скрутили руки, тяжело бросили на пол и придавили коленом.

– Оставь его, треснет, - глухо раздалось сверху.

Александр задохнулся от яркой боли. Отпустили. Очки слетели и разбились, или были раздавлены жёстким ботинком одного из двух парней, рыщущих по ветхой комнате Александра.

– Где твой знакомый? – придвинулся один совсем близко своим солёным пухлым лицом.

– Не знаю, – выдавил из перехваченного горла Александр, – что вам нужно, я не имею к нему никакого отношения.

– Оставь этого слизня, работой займись, – снова раздался глухой голос тёмного человека, - ищи, ищи, быстрее.

Перевернули шкаф, бросили телевизор, затрещал в мощных руках диван.

– Здесь ничего нет, – глухим голосом сказал человек, всегда находившийся в тёмной стороне комнаты.

Второй достал воронёную сталь, сверкнуло дуло. Прижал к голове вжавшегося в пол Александра подушку.

– Стойте, стойте, я видел у Нестерова деньги, много, он должен скоро вернуться, не убивайте, - заизвивался, завыл сквозь редкие зубы Александр.

– Быстрее с этим треплом, – глухой голос.

Раздался хлопок. Еще один. Первый упал. Сипло вздохнул и тоже упал находящийся в тени. Хон, сутулясь, стоял с вытянутой левой рукой у входа. Неряшливо убрал пистолет в сумку, свою чёрную сумку. Подошёл к столу, положил на него сумку и протопал в ванную. Левая манжета его была в засохшей крови. На брюках виднелись брызги грязи.

Спустя несколько минут вернулся. Вышел из квартиры, выключил свет на лестнице. Снова зашёл, взвалил на себя одного и вынес из квартиры. Спустя несколько минут вернулся. Взвалил на себя другого и вынес. Спустя несколько минут вернулся.

– Что случилось, – пролепетал Александр.

– Выходишь из дома, готовься увидеть врага, – ответил на русском Хон. Болезненно хмыкнул. Посмотрел прямо в глаза Александру. Кореец стоял, и из глаз его текли слёзы. Кореец с заплаканным лицом, с жёстоким и страшным лицом, непроницаемым лицом горько ухмыльнулся. И ушёл.

Александр поднялся с пола и заметил валявшийся пистолет одного из теперь, видимо, мёртвых нападавших. Трясущимися руками дотронулся. Какое-то внезапное чувство бахвальства и почти храбрости вдруг захватило его. Он прицелился, представляя, как будет действовать в следующий раз. Палец лёг на спусковой крючок. Как-то выстрелило в окно.

Иванов возвращался домой поздно. Он любил оставаться на работе почти до темноты. Сидеть в кабинете, вычерчивать траектории электронов, смотреть схемы оборудования и гулять средь тёмных корпусов. Особенно молочным летним вечером, с густым сдобным до слёз воздухом – дыши, не надышишься, чуть с запахом керосина и серы. Кромки стеклянных, металлических, бетонных цехов сливались с пространством, а не очерчивались резко, как бывает на фото. Больше на открытку походили ряды и углы однотипных блочных и кирпичных домов по соседству, топнущих в провинциальных тополях и берёзах. Бледные и стройные с тысячью окон через равные промежутки, одно нарушенье – балконы по-разному расцвечены бельём на верёвках и санками и велосипедами. Сумерки спускались неотчётливые и туманные, может, завтра похолодает. И тихо, без сапа и вдоха вползли клочковатые тучи. Второй вечер они подбирались к юным платиновым рожкам полумесяца, но по раннему утру их обрывал с неба западный ветер. Что-то потянуло сиверким. Так погранично: сначала по июльски тепло и мягко, а к двум пополуночи пробирало августовской прохладцей через простыни и занавески. Иванов выделялся маленьким бледным пятном в темноте, шагал, слегка склонив голову, у самого края тротуара. Прошёл сквозь двор и - в подъезд своего дома. Освещён коридор тускло, расшаталась и не закрывалась до конца разбухшая коричневая дверь, спуск в подвал слева от лестницы, обмотанный свалявшейся чёрной паутинищей, и вся побелка в тоже чёрных жидких трещинках и обвалах. Три двери через четыре ступеньки лестницы-подростка. Три полускладных семьи: Коля с женой и сыном, Степан с состарившейся матерью и две пожилые женщины, мать и дочь, возможно. Иванов здоровался с ними со всеми всегда, а они иногда и не замечали его аккуратных приветствий, проходили молча мимо.

Иванов остановился перед подъездом. Быстро вошли двое мужчин. Не местные. Иванов решил ещё раз посмотреть на завод, вернулся к углу дома. Навстречу ему попался коренастый человек азиатского типа, вылезший из машины, он прошёл к подъезду Иванова и скрылся там. Иванов постоял в густеющем к ночи пространстве, вгляделся в глухую громаду завода. Развернулся. Проехала машина, вроде, с тем же азиатом за рулём. В сумерках его лицо странно блестело. Неожиданный грохот оборвал свет в глазах Иванова. Иванов упал, из его кармана вывалился мешочек с сухим кормом для слепой собаки.

…Тяжело, глухо в заводе. В ночь на больших машинах приехали люди. “Па-бап падаба-па-бап” - пел один из них. Растерянный и неуклюжий Евсеев трясущимися руками читал предписание о демонтаже оборудования и передаче прав собственности на площади и помещения завода, подписывал документы. “Преступление. Это преступление против государства и народа” – липкие, кровавые, страшные слова шепнул старый сторож. Перед одним из ангаров уже маневрировал тяжёлый кран. Резкий звук далёкого выстрела оборвал последнюю нить. Завод задрожал, обозначилась трещина между его фундаментом и землей, а ведь под землёй – ещё три уровня. Завод заворочался медведем в берлоге. Люди побежали с его территории, бросив машины и краны. Кто-то кричал и звонил по мобильному. Евсеев без сил сел на обочину. Завод приподнялся в небо, осыпаясь свежей землей и крошками старого бетона. Что-то глухо ухнуло у его основания, затем он тяжело и мощно взлетел в воздух. Теперь куда-нибудь в пустыни Сибири молчать и самому снова начать работу в память об Иванове. Собрать оставшиеся заводы и за все преступления… Кто виноват? Завод знает.

(голубоглазый кот, которого всё время принимали за Кузьку Коли, сидел с огромными печальными глазами на одной из полосатых заводских труб)

Анисимов катился в бойлерную и натолкнулся на что-то тёмное у края дома. Пахло кошачьим кормом и раздавленным кактусом.